РАДОСТЬ

                                                             

           

Даже на Страстной неделе Агафон Крикшин не перестал пить. Вот уже пятница. Поздний вечер печально заглянул в маленькую квартирку Крикшиных и неслышно ушел, оставив Прасковье еще больше печали.

«И где он волочится? – наплывают думы. – И Америка разуму его не научит. Больше денег в кармане – и греха больше. Жить бы только! Вырвались из огня и от голода спаслись, а жизни все нет и нет. Зарабатывает и с пьяницами на грех пускает. Вот ежели бы Шура с нами был, все по иному пошло бы! Доброе дитя было единственное, да не судилось порадоваться им много. Не пришлось ему Америку повидать. Вот так перед Пасхой и случилось. Назад под Советы его угнали...».

Думала сухонькая, полубольная Прасковья о Шуре, о счастье, которое не полюбило её, что ли. Всё скорби, всё печали теснят её сердце. Агафон был бы неплохой муж. Руки золотые у него, слесарь с мальства, а вот выпивка жить не дает. Стирала в кухне и слушала, как ветер на дворе неистовствовал, по крышам домов прыгал и свистел, злился и стучал в окно сердито. Так иногда Агафон стучится.

Долго не спала Прасковья. Мысли, как черные вороны, метались в мозгу. Муж не является, и ветер не утихает. Вот тебе и радость Пасхальная! И почему жизнь такая тяжелая? Невеселая она, жизнь эта, как похороны. Потом Прасковья вспомнила прошлое и другие жизни вспоминались ей. Да, это правда, что у всякого свое горе. И крест тяжелый. Вот и соседка, евангелистка Катя, добрая женщина – душу тебе отдаст, – а как и она страдает телом: сердце болит, работать не может, а муж руку на работе покалечил. Тоже скорбь под Пасху.

И делалось Прасковье легче на сердце, вселялась в него непонятная надежда, что так всегда не будет. Легче станет. Подумала более о соседке Кате и вспомнила, как та молится Богу, – так просто молится, как бы с отцом родным разговаривает. Вот бы и себе так помолиться. Человеку скажешь про беду свою, и то легче становится, а Богу... Он же добрый и милосердный!

Встала с кровати Прасковья. Тихо было вокруг, даже и ветер притаился. В окно блеснул бледный месяц. Нерешительно она постояла минутку, а потом стала на колени и сложила на груди руки, как дитя, кротко и смиренно. Потом заговорила со слезами:

 – Христе Иисусе! Вот я, старая, как Катя, хочу рассказать Тебе про беду свою. Не умею я складно говорить, а как на сердце у меня. Мне тяжело от мужа моего, Агафона Крикшина, пьет он запоем. Хотя бы перед светлой Пасхой образумился. Как только получит получку, так и нет его. Усовести его, устраши его! У меня сила слабая, и я не выдержу. Ежели б дитя мое, Шура, объявился чудом Божиим! Один же он у меня, и такое доброе сердце у него. Вот слыхала я, что объявляются потерянные дети, и сколько радости сердцу матери! Господи, не умею я рассказать про все, но Ты – помощник в бедах и Ты на кресте терпел за нас, грешных. Вот как и Катя, соседка моя, сказывала. Благослови её, Господи, чтоб здоровье стало лучше и беда их миновала. Я знаю беду с мальства и никому не желаю её, даже врагу своему. Так бы хотелось мне на Пасху порадоваться сердцем. Чтоб туман этот скучный ушел и чтоб Агафон пить перестал. Я прошу Тебя, бедная Прасковья Крикшина. Языка не знаю я американского, малограмотная я, но с мальства почитаю я имя Твое святое. Грешницу меня помилуй и помоги мне.

Тишина была необычайная, и убогая комнатушка казалась Прасковье светлым храмом. Только утром Агафон явился домой и сразу уснул, положив помятые бумажные деньги на стол. Не все прокутил.

Но Бог милосердный порадовал Прасковью в субботу. Кормила она крошками бездомных голубей и думала о Шуре, о сыне своем. Может быть, и он без крошки хлеба! Мысленно говорила она голубям: «Полетите, голуби, в землю родную. Найдите там Шуру моего и принесите мне весточку от него. Я еще больше накормлю вас и никогда не забуду ласки вашей». Но знал и думал о ней Бог.

После обеда приходит к ней соседка Катя с письмом в руках и говорит:

– Почтальон ошибочно ваше письмо положил в наш ящик.

– Письмо?

            – Как бы из Бразилии писано.

– Из Бразилии? Так открой же его, Катя, родная. Я же неграмотная.

Катя осторожно открыла письмо и начала читать медленно и внятно:

– Дорогие сродственники Агафон Кирьевич и Прасковья Павловна! Мы – ваши дальние сродственники Малютченки, из Дубровой, которых вы в Бразилию из лагеря провожали. Мы адрес ваш из Нью-Йоркской газеты узнали, которую и Агафон Кирьевич получает. А вот для вас радость большую спешим сообщить, что знакомые наши из Германии пишут, что к ним прибился с восточной зоны молодой человек под немецкой фамилией, а в самом деле он наш человек. Только, когда он бежал, то повредил немного ногу, хромает немного. У вас был сын родной. Этого парня зовут Александр Крикшин и он распрашивает тамошних скитальцев, не знают ли они таковых. Дедушка наш пишет, что хлопец он хороший во всем. Чудом спасся он и теперь ищет помощи от своих людей. Что, если это ваш сын или других Крикшиных? Вот радость великая!

– Дитя мое! Дитя мое родное! Шура! Я сердцем чувствую, что это он. Агафон, Агафон! Пробудись ты, отец окаянный! Сын наш нашелся! Шура! – тормошила Прасковья сонного мужа, приговаривая о Шуре, а лицо её заливали горячие слезы радости.

Пасха для Крикшиных была невыразимо радостная. Катя уговорила их послать телеграмму с оплаченным ответом в тот лагерь и на Пасху пришел ответ: это был их единственный сын, Шура, который нашелся. Но соседка Катя еще больше сделала для Крикшиных: она вымолила у Господа милости на Агафона, и он на Пасху пошел с Прасковьей в евангельское собрание. Шел он оттуда, смущенный и бодрый, а дорогой говорил Прасковье:

– Вот это жизнь настоящая! Так на сердце мне легко стало и светлее в голове. Даю присягу: бросаю пить. Пусть Шура порадуется отцом, как приедет к нам. Не забуду эту Пасху никогда! А Прасковья улыбалась и радовалась, как в молодости бывало. И говорила ласково:

– Смотри же, Агафончик, слова держись. Воистину Христос воскрес!

И.А. Кмета-Ефимович  (Наши Дни, 2005г., №1919)